Продолжение и окончание
читать дальше Мельник смущенно крякнул, тряхнул головой и пригласил хозяина выпить стаканчик в компании. Тот охотно согласился, но одним стаканом и ограничился.
- Хе-хе, питух из тебя слабый, друг Эрве, - сказал Барбо. – Трактирщик, а трезв, как монахиня, слыханное ли дело? Ни один черт еще не видел тебя пьяным – это за сколько лет? Можешь объяснить, почему?
- Сам знаешь, друг Жак. Работа такая. У трактирщика должна быть голова на плечах, а не под столом, иначе в два счета разоришься. Мельнику в этом смысле проще. – Эрве говорил вроде бы серьезно и озабоченно, а глаза посмеивались.
Барбо иронии не уловил.
- Ну, если не пьешь, так хотя бы спой. Мы тут уже охрипли, а ты музыкант не нам чета. Согласен?
Гости оживились. «Просим, просим, мэтр Эрве» – зазвучал нестройный хор голосов. Лицо трактирщика стало задумчивым. Он кивнул Гаю – тот расцвел, без вопросов нырнул за дверь и принес хозяину лютню – красивый и ценный, судя по всему, инструмент. Эрве устроился поудобнее на стуле и взял несколько тихих аккордов. Гости примолкли, и тогда он начал петь.
Этот голос любого заставил бы замереть и превратиться в слух. Был он глубокий, как озеро, мягкий и темный, как ночные облака, низкий и искрящийся, загадочный и простой. Песня для пирушки совсем не подходила, но все слушали как заколдованные, даже те, кто уже напился и бессмысленно хлопал глазами.
«Когда большие корабли уходят в океан и ветер их зовет за горизонт, они не слышат и не помнят тихий зов той колыбели старой, что руки женщины качали так давно. Когда придет прощанья день и свежий бриз в парусах запоет, женским слезам не удержать мужчин, которых морская даль зовет. Но в этот день большие корабли, когда причал и порт уже вдали, невольно в шуме волн услышат отзвук далекой и забытой колыбельной».
Это лишь несовершенный вольный перевод слов песни. Никто из слушателей никогда даже не видел океана, но мерно текущая мелодия и слова будили в людях светлую, ни с чем не сравнимую грусть. Недавние ссоры и свары казались просто ничтожными. Мэтр Барбо уронил слезу, Гай не сводил глаз с хозяина и прямо-таки растворился в звуках. Последняя нота погасла тихо, как догоревшая свеча, и несколько мгновений все молчали, не в силах вернуться к реальности. Лишь огонь потрескивал в камине.
Потом послышались голоса, хлопки, невнятные, но искренние восторги. Эрве принимал их спокойно, но не очень охотно, как человек, чуждый тщеславию.
- Ну что ты будешь делать, - сказал Барбо.- Каждый раз раскисаю от этой песни. Он ее сам сочинил, представляете? И по морям тоже плавал. Вот пусть расскажет!
Но делиться воспоминаниями мэтр Эрве не пожелал и начал новую песенку, на этот раз веселую. Ее все знали и принялись дружно подпевать. Потом еще одну и так далее. Эти песни назывались гальярдами – озорные и немного фривольные, как раз для пирушек. Эрве сам увлекся, его глаза блестели насмешливо, и даже голос сделался другим – азартно-грубоватым. Компания веселилась вовсю. Но вдруг в середине очередного куплета хозяин кинул взгляд на приоткрытую дверь в коридор и запнулся на полуслове. Со слегка смущенной гримасой он отдал лютню Гаю, бросил: «Мое почтенье, Жак – срочные дела» - и скрылся так быстро, что никто и глазом не успел моргнуть. После момента легкой растерянности веселье продолжалось.
Эрве выскочил в коридор, стараясь не шуметь, огляделся – пусто. Но чутье ему подсказывало, что дело нечисто. Подозрения вызывал темный угол под лестницей. Трактирщик протянул туда руку, нашарил какой-то предмет (тонко пискнувший при этом) и вытащил его на свет.
Предмет оказался девчонкой лет семи в длинной ночной рубашке, с растрепанными льняными волосами. Она съежилась и зажала рот ладошками как бы в испуге, но зеленые, как крыжовник, глаза так и бросали смешливые искорки.
- Ну? – рыкнул Эрве в притворном гневе и слегка тряхнул девицу за шиворот. – Что это за ночные прогулки, подслушивания и подглядывания? Марш спать, Клодетта. Трактирные песни совсем не для детей.
Клодетта улыбнулась, как солнышко без двух передних зубов.
- А ты очень красиво поешь. Я тоже так хочу!
Эрве еле удержался от смеха, но сделал строгое лицо.
- Ах ты, лиса-подлиза, сладу с тобой нет. Сестра у тебя послушная, а ты когда возьмешься за ум?
- Арлетта тоже шалит, только никогда не попадается, - невозмутимо сообщила Клодетта.
- Брысь наверх, сыроежка! Еще раз поймаю – берегись.
- Папа, а ты пугать-то не умеешь. Спокойной ночи, - девчонка примирительно потерлась лбом о локоть Эрве, точно котенок. Тот вздохнул и быстро чмокнул ее в макушку, потом подтолкнул к лестнице. Она мигом вспорхнула на второй этаж и скрылась в детской.
Эрве не стал возвращаться к гостям, а вышел на веранду. Ночной воздух пахнул влажным подтаявшим снегом; с озера Лонна несся крепкий, уже предвесенний ветер. Кое-где в Монжере еще светились огни.
«Все хорошо, - думал Эрве, медленно смакуя ночные запахи, подставляя лицо ветру. – Там шум, здесь тишина. Жизнь идет, все довольны. …Младший Барбо хотел встать на дыбы – но он слишком ленив. Женится и будет рад. Клодетта наслушалась гальярд. Эх, папаша Эрве, за языком-то надо следить, у девчонок уши длинные. Ну да чего уж теперь, трактир не монастырь. Уберечь бы только их от беды, когда придет время… Но еще не сейчас. Живи сегодняшним днем, завтра все может быть иначе.
Все хорошо… но глухое предчувствие не проходит. Где-то далеко зреют события; какие – один Бог знает… если желает знать. Зато я желаю знать. Предотвратить нельзя, но можно быть готовым… чтобы не сломаться в бурю».
Эрве вытащил из кармана трубку и закурил - водилась за ним такая привычка, приобретенная в молодости, в дальних морях. Но при детях он дымить избегал. Дети… Папа да папа, смех, проказы, веселье, нежность… А ведь всего-то два года назад они были как дикие зверята. Грязные, оборванные, тощие и голодные двойняшки. Нищенка, их мать, прибрела с ними в Монжер, больная лихорадкой. Все ее гнали, но Эрве пожалел. Дал комнату и вдоволь еды, позвал знахарку Берту – а через пару дней, слегка оправившись, нищенка попросту исчезла. И оставила детей вместо благодарности.
Так-то, не имея жены в доме, разжился трактирщик в одночасье сразу двумя дочками. Приручить их оказалось труднее, чем вымыть и накормить. Тяжелая жизнь сделала Арлетту и Клодетту робкими, замкнутыми существами. Прошло время, пока они начали доверять старой служанке Катрине; даже разговаривали сперва неохотно, общаясь между собой только им известными словами и знаками. На Эрве опять посыпались шишки местных сплетниц и сплетников: снова нищих подбирает, цыганских девчонок приютил! Добра уж не жди. А все, знать, потому, что жена его тому давно сбежала и болтается неизвестно где; слышно, стала любовницей какого-то сеньора.
Вовсе нельзя сказать, что Эрве был терпелив по натуре, но жизнь его этому научила. Он с самого начала решил, что брошенные девочки будут его детьми – от подарков судьбы отказываться не стоит. В ответ на спокойную и ненавязчивую заботу близняшки незаметно оттаяли, стали веселыми, шустрыми и ласковыми. И заставили трактирщика испытать все радости и проблемы отцовства. Он уже и не представлял, что мог бы жить без них.
…Небо над горами застилали тучи, просвета не было нигде. Эрве устал смотреть, выбил трубку о перила веранды и вернулся в дом.
Вот и все, больше нету